(ФАНТОМ - ЛЮБОВЬ) - Игорь Афанасьев

— Никаких вопросов! Слушайте и соображайте!

— Постараюсь, — буркнул в экран Филимон.

— Проблема в следующем, — возбужденно продолжил Давид. — В этом клятом треугольнике можно легко выйти на любой промежуток истории! Это интересно, но весьма опасно для нашего эксперимента: мы можем перепутать всю полученную информацию, или вообще — выйти на контакт совершенно с другим объектом, скажем, эдак, из века 14–15…

— А вам не кажется, что в результате всех ваших экспериментов я попаду в психушку?

— Всему свое время, — усмехнулся Давид, — между прочим, там, иногда, собиралась совсем не глупая публика. И кстати, давайте будем нервничать по мере поступления неприятностей! А сейчас выпейте одну дополнительную таблетку и отправляйтесь на свое место. И постарайтесь не реагировать на бермудские сюрпризы. До встречи в Киеве!

Компьютер подмигнул Филу веселенькой заставкой, а стюардесса протянула ему стаканчик с водой:

— У вас такой заботливый доктор!

— Просто отец родной, — согласился Фил и, проглотив пилюлю, поплелся восвояси.

Благополучно миновав коридор сонного царства, он протиснулся в свое кресло и, на всякий случай, быстро глянул в окно.

Светало.

Светало.

Всю ночь вагон трясло и подбрасывало на стыках, какие-то люди протискивались по проходу и норовили присесть на нижней полке рядом с Филькой, но потом мама прилегла рядом, отгородив его от всяких приблуд. Папа и другой дядька долго еще бубнили над ухом, а теперь, утром, сладко храпели на верхних полках.

А может быть храпели и не они.

Хоры разнообразных сопений, всхлипываний, стонов и покашливаний разлетались по всему вагону, а сквозь весь этот аккомпанемент гремели несколько мощных соло, от которых должны были бы проснуться все окружающие. Но проснулся только Филя и понял, что больше не стерпеть.

Он осторожно выскользнул из маминых объятий и, вставив ноги в её туфли, пошлепал к туалету, дорога к которому за две недели пути была уже освоена им досконально. Со всех полок торчали чьи-то руки или голые пятки, и приходилось обминать препятствия, как заправскому лыжнику кочки и пни. Мутный запах перегара, кислого табака и несвежих тел влипал в глаза, а в туалете шибануло в нос, сильнее чем в мамином коровнике.

Выскочив оттуда, он обнаружил двери в тамбур и попытался их отворить, но вездесущая мама уже была начеку и, подхватив Фильку на руки, совсем не больно шлепнула его по заднице:

— А кому было сказано — нельзя туда!

Сказано было, действительно, неоднократно. Но ехать в поезде было невообразимо скучно и противно, хотелось выбежать во двор, или вообще, куда-нибудь убежать. Каждый день в вагон вваливались и вываливались люди с мешками, корзинами; мужики в сапогах, фуфайках и в офицерских галифе и бабки в гладких чёрных плюшевых жакетах.

А они все ехали и ехали.

В последние дни после остановок поезда папа приносил кучу всяких вкусностей — невиданные ранее абрикосы, шершавые огурчики с пупырышками и белые наливные яблоки.

Время от времени к ним подсаживались попутчики, и тогда на столе появлялся мутноватый самогон, огромные луковицы и перламутровые, бело-розовые кусочки сала верхом на черных шматках хлеба.

Говорили об одном.

Умер кто-то важный и страшный, и теперь все ждали, что будет дальше. Одни верили, что теперь будет другая жизнь, другие — постоянно оглядывались и шептали о своих тревогах. Что это за штука такая, «культ личности», Филя так и не понял, но внимательно вслушивался в длинные монологи о житье-бытье в тылу и на фронте. Мама старалась в разговоры не вмешиваться, лишь один раз, когда пьяный мужик стал орать, что войну выиграл он и другие штрафники, очень побледнела и сказала дядьке: «Встать! Смирно!»

Здесь Филя с удивлением узнал, что мама была лейтенантом, а папа «так и не успел», потому что был гораздо моложе мамы.

Зато папа знал, что нужно делать, когда на десятый день дороги начала страшно чесаться Филькина голова. После очередной стоянки поезда он вернулся в вагон с бутылкой керосина, и мама напялила Фильке на голову полотенце, пропитанное этой вонючей гадостью, а сверху повязала свой платок.

Было очень стыдно сидеть в женском платке, и Филя целый день прятался в углу от посторонних глаз, тем более что какая-то сумасшедшая тётка, разглядев его, радостно запричитала: «Ой, як оченятка у вашоi дiвчинки! Як соняшники!» — и начала пихать ему в руки белые семечки. Мужественно отказавшись от вкусного подарка, Филя не стал даже отвечать на явную глупость, но очень обиделся на маму.

И вообще, почему-то в детстве людям приходится плакать.

Наверное оттого, что не всегда можешь ответить на обиду или понять — почему на тебя сначала кричат и шикают, а потом тискают в объятиях и целуют без остановки. Конечно, непроизвольные слезы — ну, когда колено разбил, или ногу подвернул, спрыгнув с забора, — не в счет. Это так, на секунду. А вот когда во сне снится «бабай» — это уже на полночи страху.

Про «бабая» ему рассказал однажды папа, когда очень рассердился за испорченный будильник. Никто его и не собирался портить, кстати. Просто Филька повернул ключики, а они соскочили с палочек, а рядом лежала папина отвертка, и она подходила к винтикам; а когда крышка открылась, то оттуда выскочила длинная железная лента и больно порезала ему руку. Назад эту ленту запихнуть не удалось, и, опасаясь неприятностей, Филя закопал будильник во дворе. Как папа догадался об этом — загадка. Обнаружив пропажу трофейной гордости и порезанную Филькину руку, он провел допрос с пристрастием и сказал, что «лгуну — первый кнут», а еще сказал, что если Филя будет врать, то ночью придет этот самый «бабай».

И он пришел.

Сон был коротким и очень страшным.

Какой именно из себя «бабай» Филя так и не мог рассмотреть, но это было нечто грозное, рычащее и с огромными зубами. Он нападал обычно сзади, но всегда промахивался, и Филька пускался наутек по лестницам черного хода, через который, когда ему резали палец в городе

Свободном, они поднимались к доктору на третий этаж. Всего несколько раз был в этом доме, а на тебе — всегда во сне попадал туда же.

Бегал Филька хорошо, а во сне, вообще, через две ступеньки скакал, и должен был, в общем-то, удрать от чудовища. Ужас, от которого он просыпался в слезах, заключался в том, что на верхней площадке перед ним неожиданно возникала сплошная стена либо, что еще страшнее, лестница, которая странно изгибалась и вела вниз, навстречу монстру.

Мама будила его, усаживала на горшок, если успевала, гладила по голове, целовала и говорила, что никаких «бабаев» нет.

Но «бабай» — был.

А с пальцем все закончилось хорошо. Доктор резал его три раза и сказал, что «панариций тяжелая болезнь» и что» возможно, нужно будет удалить всего одну фалангу». Маме эти слова страшно не понравились, и она побежала в староверский скит, к папиному приятелю.

Тот пришел не один, а с очень старой бабушкой — такой веселой и ласковой. Бабушка закрылась с Филей в комнате и стала играться в забавную игру: зажгла свечу, положила руку мальчика на книжку, потом что-то забормотала, принялась шнырять по всем углам и собирать волосы, а затем стала плеваться, креститься и жечь эти волоски на язычке пламени. Потом она заварила душистую траву и воткнула палец мальчика прямо в крутую заварку. Сначала было больно, но палец скоро онемел, а когда она вытащила его из кипятка, то стала деревянной палочкой сматывать гной, который потянулся из раны длинным желтоватым волосом. После всех мучений она намазала Филькин палец чем-то пахнущим пчелиным воском и сырым дуплом.

Мама шесть дней повторяла эту процедуру, а на седьмой, развязав палец, заплакала.

Ну, не поймешь этих родителей!

Раны затянулись — правда, остался огромный розовый рубец на пальце, но это было даже здорово. Окружающие интересовались происхождением шрама, и можно было таинственно намекнуть на некий настоящий штык от настоящей винтовки, что невероятно поднимало Филькин авторитет в кругу старших пацанов.

Бабушка приходила еще раз и повесила над Филькиной кроватью маленькую иконку.

Она сказала, что «волос бывает и от наговору», но если не снимать крестик и молиться на икону, то больше «никакая нечистая не тронет». Папа посмеялся и сказал, что «не нужно совать палец в нос, и будет все в порядке», но мама крестик на Филькину шею надела, а лампадку перед иконой зажигала регулярно.

Проводница, появлявшаяся раз в сутки, высунула нос из тамбура и громко крикнула слово, которое уже было знакомо Фильке, но он его толком не расслышал, потому что все вокруг, словно сговорившись, разом вдруг стали сваливаться с полок и суетливо собирать вещи.

Филька дёрнул маму за рукав и переспросил:

— Мам, что?

Она вздохнула и выдохнула разом: — Доехали, слава Богу!